Прямая или волнистая
Прямая или волнистая?
Автор статьи - Викторович В. А.
В чем существенно сходятся Гиляров и Пильняк, так это в том, что Коломна обоим представляется уходящей натурой. До боли жалко, и нет сил остановить этот уход. Таков очевидный структурообразующий аспект «коломенского текста». В прощальном с Коломной романе Пильняка «Волга впадает в Каспийское море» (1930) старый город опускается под воду, не нужный строителям новой жизни. Как новый Китеж (или как Ростиславль, «погибший в смутное время»)... Пильняк будто реализует Гиляровскую метафору «город потонул в легендах»: и сам город-легенда идет на дно рукотворного моря.
Почему? Как такое вообще может случиться (и случается, даже на наших глазах, буднично и просто)? «Город Коломна... — николаевский, Николая I город, ибо с лет Николая умирала Коломна», - таков диагноз Пильняка. По его мнению, город умирал вместе с Астраханским трактом, терявшим смысл в эпоху железных дорог.
Что касается Гилярова, то он начало оскудения относил на более ранний рубеж - ко временам Павла, когда Коломна перестала быть центром епархии, и вместе с епископом в Тулу оправилась семинария. Нанесен был удар по духовному потенциалу города, а позднее (по Гилярову, в эпоху царя-реформатора Александра II) и торговому. В этом Гиляров был склонен видеть проявление общей закономерности, все сильнее подчиняющей себе ход русской истории. Так, он пишет в «Пережитом»: «Опустела родина. Она подошла под тот тип казенщины, который там раньше, там позже, но неуклонно повсюду овладевает Россией, стирая все бытовое, местное, историческое».
В словах Гилярова мы находим отзвуки когда-то громких споров противников и сторонников централизации. В пореформенной России, особенно в связи с трудно протекавшей земской реформой усилилось и укрепилось умственное движение, названное областничеством. Замечательно энергичные деятели (Гацисский, Ядринцев, Потанин, Чубинский и др.) обнаружились в разных провинциальных местностях и рьяно взялись изучать экономические, социальные, этнографические особенности именно этих местностей. Пенза не похожа на Калугу, а нижегородский мужик отличается от тамбовского, это только на глаз столичного жителя они на одно лицо. Благодаря усилиям областников в 1870 г. состоялся первый русский статистический съезд.
Думаю, что не случайно Пильняк сделал главным героем своего романа «Машины и волки» (alter ego автора) статистика Ивана Александровича Непомнящего. В двадцатые годы XX века оформилась новая волна сопротивления обезличивающей централизации, получившая название краеведения. Линия преемственности вела к Гилярову, областникам, славянофилам. Так, близкий им Н.Д. Иванчин-Писарев, первый коломенский краевед (по верному замечанию Романа Славацкого), сетовал по поводу того же ухода епископа из Коломны, ко всему прочему забравшего с собою и великие коломенские святыни: «Каждый город, каждое село должны иметь свои воспоминания, свои памятники; в противном случае мы навсегда разрушим их действие... Скажут: это местные, частные привязанности! Правда; но они звенья, коими связуется общенародное. Не всякий может непосредственно, непостепенно исполниться духом высшего патриотизма; но я ручаюсь за того, кто имеет свои местные привязанности...»
Опасность, которую таили в себе эти скромные люди, областники и краеведы, всегда ощущалась централизованной властью, и старой, и новой. Если вспомнить судьбу первых советских краеведов, зловеще-провидчески звучит реплика все того же Лебедухи в адрес Непомнящего: «Вас, Иван Александрович, надо бы расстрелять». Бедный статистик, не дожидаясь исполнения пророчества, в последних строках романа замертво падает «на Советской площади в Коломне».
Обуревающая власть имущих боязнь децентрализации, в общем, понятна, но нет простых решений в таком сложном и тонком вопросе. Абсолютный центризм, в свою очередь, губит местную инициативу, вызывает анемию конечностей. Это вредно для той же целостности территории, ради которой бьются централисты. В истории русской государственности, в силу разных причин, победила тенденция к подавлению местных, земских начал.
Если когда-то, давно, эта тенденция была прогрессивна, то уже в XIX веке и тем более в ХХ-м требовалось отыскать разумную меру соотношения центра и провинции, дать разумную свободу местному самоуправлению и саморазвитию. Нерешенность этой проблемы сыграла роковую роль в новейшей русской истории, о чем убедительно писал А.И. Солженицын.
Глубинную причину происходившей нивелировки провинции Гиляров усматривал в захватившем русские умы духе упростительства. По поводу ослабления Коломны и других провинциальных центров автор «Из пережитого» замечает: «во всех этих проектах и мероприятиях действует фронтовой идеал, который заседает в душе русских умников. Разнообразие коробит, волнистые линии колют глаз, личная самостоятельность, местная особенность приводит ум в замешательство. Безотчетное чувство понуждает приводить все к одному уровню, превращать, хотя бы насильно, всякий органический процесс, если возможно, в механический. Между прочим и мысли спокойнее. Она приучается к общим местам, следовательно к безмыслию; жизнь совершается по общим формам, следовательно двигается, а не живет».
Озабоченность Гилярова господством прямой линии разделяли некоторые дальновидные его современники, не обязательно из славянофильско-почвеннического лагеря. Находившийся на другом полюсе общественной мысли М.Е. Салтыков-Щедрин создает незабвенный образ великого нивеллятора Угрюм-Бурчеева, сочетавшего «идею прямолинейности с идеей всеобщего осчастливления»: «вытянутые в струну дома» при этом почему-то стремятся обратиться в пустыню («История одного города»). Гиляровские (и, как видим, щедринские) соображения о национальной геометрии по воздушным путям русской культуры передались Пильняку, живущему в эпоху беспощадного торжества прямой линии над волнистой. Ведь что такое революция, как не максимальное спрямление (упрощение) жизни?
Здесь, на Коломенском Посаде, когда-то вычерченном по екатерининской линейке и всячески сопротивлявшемся этой линейке, у Пильняка формируется способность оказывать художническое сопротивление тотальной прямолинейности. В его произведениях набирают силу природные аналогии: движение истории он сравнивает то с жизнью дерева («Машины и волки»), то с течением реки («Волга впадает в Каспийское море»). Последний роман начинается с программного заявления: «Природа не знает прямых движений... Прямое движение абстрактно, как нуль». В дальнейшем эта мысль, как бы сама собою, будет всплывать в ключевые моменты романного действия. Разумеется, громко звучит главный лозунг эпохи «Время, вперед!», но, включенный в общее многоголосие, получает такую вот поправку на нуль.
В романе «Волга впадает в Каспийское море» на фоне футурологического строительства монолита под Коломной, долженствующего повернуть вспять течение рек, развертываются истории человеческих жизней, так или иначе захваченных этим революционным событием. Уходит, должна уйти в прошлое старая Коломна, эта «баба провинция», что незримо восседает среди «врагов социализма». На смену, как полагается, идут новые люди и строятся новые отношения.
Пильняк обращается к вечному от «Евгения Онегина» до «Анны Карениной» и «Дамы с собачкой» сюжету любовного треугольника (даже четырехугольника, поскольку распадаются две семейные пары). Когда-то в романе «Что делать?» было дано простое и прямое решение этой задачки. Наследник новых людей Чернышевского инженер Федор Иванович Садыков находит «честно-коммунистический» выход: он отпускает жену к другому, не разобравшись в тонких психологических хитросплетениях характеров всего четырехугольника. «Он знал, что в жизни все просто, все должно быть простым и люди должны быть честными в своей простоте, в своих делах и мыслях». Все бы хорошо, да только приводит эта простота к еще большей и уже непоправимой трагической ошибке в расчетах. Вот что по этому поводу говорит нам автор: «В природе нет движений геометрически прямых, ничто в природе не движется геометрически прямыми... Федор Иванович воспринимал Марию (жену) геометрически прямой».
Жизненный крах прямизны заставляет читателей романа, вопреки победно звучащей коммунистической риторике, иначе взглянуть и на грандиозно-революционный, но в основании своем противоприродный, упрощающий природу проект поворота рек. Над ним — воскрешенная упрямой памятью русской словесности -встает тень Угрюм-Бурчеева, злополучного гонителя живой стихии старого города Глупова (переименованного им в Непреклонск) и протекающей рядом реки. Так и пильняковский роман всей логикой сюжета убеждает: волнистую линию жизни и природы не удается спрямить никакими даже самыми точно рассчитанными усилиями и никакими даже самыми оправданными жертвами.
Так надо ли гнать со двора «бабу провинцию», топить древнюю Коломну? Прямого и простого ответа Пильняк не дает. Несимпатичен старый коломенский обыватель Яков Карпович Скудрин, затевающий взорвать плотину и в связи с этим прямо (на манер несимпатичных литературных героев восемнадцатого столетия) называющий себя мерзавцем. Но вот именно ему, по логике волнистого художественного бытия, автор отдает сокровенную свою мысль: «Что, по-вашему, движет миром, — цивилизацией, наукой, пароходами? — труд? Знание? Любовь? — нет... Память — память движет миром».
А раз так, нельзя отдавать колокольную Коломну «людям прямых идей и прямых действий». В этом Н.П. Гиляров-Платонов и Б. Пильняк, во всем столь различные между собой, оказываются действительно соседями в «большом времени» русской литературы и в ее малой частице — «коломенском тексте».
Кажется, что один другому подает реплику в продолжающемся до сей поры диалоге, формирующем философию Посада: «Бесконечно пошл и пуст, и, наконец, гадок покажется вам город с правильно нарезанными улицами, с симметрично расположенными домами и окнами, со всею гармониею в своем внешнем устройстве, если за всем этим вы не слышите жизни, или слышите самую жизнь, исполняемую, как машина».
Далее: Коломенский Посад. Воплощение литературного мифа
