К метафизике Посада
К метафизике Посада.
Автор статьи - Сорокин И. В.
Околоколомна — на мой взгляд, очевидная метафора Коломенского Посада. Поскольку Коломна содержит в себе значение «круглого»/«коло», а посад находится «вокруг» кремля, то «околоколомна» — полное кружение. Слова с этим значением знакомы каждому — «коло», то есть «кругло»: колобок, коловорот, колода, колесо, колено, кольцо, колье, клубок, клубень, клуб (дыма) и, конечно, около.
Теперь разберем значение слова «кремль». Оно имеет один корень с такими словами, как «кром» (прото-кремль — место, откуда кремль начинался, древнее название кремлей вообще) и кромлех (ритуальное ограждение священного пространства). Они встречаются во многих индоевропейских языках. И слова «кроме», «кромка», «Крым» имеют также значение пограничности. Это край чего-либо, некая грань, граница между одним и другим - лесом-полем, берегом-морем и так далее. «Укромный», «скромный», «закрома» обладают значением защищенности — они «за кромом», внутри стены. Тогда как «тьма кромешная» — это, скорее всего, наоборот, тьма за крепостной стеной, где ночная неизвестность.
Я уже однажды выступал в этом зале и закончил тогда рассказом о флорентийском убийце эпохи Возрождения, который интересовался у жертвы (такой пытливости были времена), медленно вонзая клинок: «Ну, что уже сердце? Сердце?»
И хочу теперь начать с этих же слов. Коломна проникает в мое сердце также неспешно, постепенно, будто спрашивает: «Ну что? Сердце?» В первый раз, очень давно, я вообще ее не заметил — мы ехали на машине, промчались за разговором, но не тут-то было — на выезде у нас лопнуло колесо. Мы вынуждены были вернуться и провести несколько часов среди скрежета и мазута. Я тогда практически ничего не знал о Коломне — она для меня ничего не значила, кроме каких-то общеизвестных словосочетаний: «коломенская верста» или «митрополит московский и коломенский», к примеру. И пушкинский «домик в Коломне» по мне тогда запросто мог быть тут.
Это, можно сказать, был первый укол, а потом все глубже и глубже...
В прошлом году была, пожалуй, по-настоящему серьезная «операция на сердце». Мистическая история. Мы приехали в очень хорошей компании — там были музейщики Аня Щербакова, Сергей Сазонов и мои добрые друзья Демидовы с тремя детьми (я их называю «Большие Демиды» — как созвездие).
На станции Голутвин нас встретила Наташа Никитина и мы сели в трамвай. И вот первое, что встретило нас в старой Коломне, когда распахнулись двери трамвая и мы ступили на землю, первое, что оказалось перед глазами, — это импровизированная «витрина» на остановке из черных лифчиков огромных размеров. Вроде вещь эротичная, но выглядело все весьма траурно. Потому что вокруг продавались почему-то сплошь искусственные цветы и погребальные венки. И вот от этого, видимо, сочетания несочетаемого, выйдя из толпы, которая называется здесь «стометровкой», из меня совершенно непроизвольно выстрелила фраза «Вот так всегда: кому — таторы, а кому — ляторы...». Кто читал роман Пильняка «Голый год», знает этот забавный эпизод: «В Москве на Мясницкой улице стоит человек и читает вывеску магазина: «Коммутаторы. Аккумуляторы».
— Комму... таторы, а ... ккому... ляторы... — и говорит: — Вишь, и тут омманывают простой народ!...)». Эта фраза оттуда, из Пильняка.
И мы совершали прекрасную прогулку, ходили босиком по траве «на блюдечке», Сергей Иванович, покойный, провел нам замечательную экскурсию по каким-то местам, где не ходят обычные туристы — мы специально его об этом попросили — вдоль Москвы-реки под «крепостной стеной» — хотя на самом деле по фундаменту ее...
Я сам, можно сказать, человек глубоко посадский. Мое детство прошло в Ленинском районе Саратова — это один из двух огромных промышленных районов. Но мы, пацаны, вторгались в центр, стремились попасть «в город» — творили, в тайне от родителей, трамвайные набеги. И волей судьбы музей, которым я занимался в течение 18-ти лет, дом Павла Кузнецова, находится в совершенно маргинальном месте -иной раз вообще за гранью добра и зла — на склоне Глебоврага. Глебучев овраг - это одна из первоначальных границ саратовской крепости XVII века — сейчас же это самый центр старого города. Но власть туда даже не суётся, и там поэтому, конечно, самая изменчивая и, соответственно, живая территория — она не закреплена, не упорядочена, не статусна, как в административном центре. Но при этом там мало чего меняется — такой вот парадокс. Там происходит настоящая жизнь — вольная, не подчиненная никаким запретам, и - очень традиционная. И это кажется самым интересным — по крайней мере, для меня. Мы сделали там проект «Музейная долина», посвященный изучению этой проблемной для города территории...
И вот (возвращаюсь в Коломну), совершая этот свой большой поход по Коломенскому Посаду, мы пришли к такому месту, где стоит потрясающая, на мой взгляд, церковь — вся в сорока кокошниках — и вдруг Сергей Иванович говорит, показывая мимоходом: «Это домик писателя Пильняка...». Меня вдруг будто молнией поразило: почему первым делом, как только я вошел в этот город, мне пришла в голову фраза из романа Пильняка?.. И тут, возле этого домика, все встало на свои места: мы ходили по «Ордынину», воображаемому городу писателя...
Дело в том, что я Пильняка считал своим, саратовцем по преимуществу, поскольку все его бабушки-дедушки по обеим линиям были из Саратова (по матери) и Маркса-Екатериненштадта (по отцу). В то время я читал, вычитывал из романа «Голый год» именно Саратов. Мы работали над проектом, который называется «Саратовское озеро: сакральная география» (вот Женя Стрелков здесь — живой свидетель) и нам нужны были самые разные взгляды на этот воображаемый географический объект — «озеро» между двумя берегами Волги, между городами Саратовом и Энгельсом. И у Пильняка в романе происходят как раз раскопки на Увеке.
Профессор Баллод делал раскопки именно тогда — копал ордынскую столицу Укек времен Тохтамыша — есть его замечательная книга «Приволжские Помпеи». Пильняк явно бывал на этих увекских раскопах — так все достоверно описано, но мне было непонятно, что же за другой город — собирательный древнерусский город Ордынин — там вписан, в этот роман.
Я отчетливо понимал, что это такой композит, город, составленный из ощущений всей жизни. Я вычитал там Нижний, который знаю, вычитал родной Саратов, а Коломна мне была незнакома. И тут вдруг я вижу эту Пятницкую башню, молитву над входом читаю, хожу над рекой и понимаю, что главный город, вписанный в «Голый год», — именно Коломна. Нижний и Саратов - это только вошедшие в этот главный город части.
И от Сергея Ивановича мы услышали тогда прекрасную историю, которая вообще во многом объясняет посадского жителя. Это история про то, как в 1840-е, при Николае I, было указом царя разрешено разобрать Свиблову башню. Известно, что после Отечественной войны 1812 года ненадобность в Кремлях стала очевидной — уже были абсолютно другие методы ведения войны. К тому же башня якобы треснула, грозила обрушением — ее нужно было ремонтировать. И вот решили просто избавиться от нее. С одной стороны, для города, для властей, это было некоторым образом настоящим облегчением — разобрали и забыли — не надо чинить, не надо денег искать. А для посадских жителей это вообще, можно сказать, удача: во-первых, не будет солнце загораживать для огородов, во-вторых, сколько можно погребов из этого кирпича выложить, чтобы потом квашеную капусту держать!
Свиблова башня угловая — в шахматной позиции это тура, которую, по сути, «разыграли». И победа, на мой взгляд, была одержана в этой ситуации именно посадской стороной: кремль потерял «фигуру», а посад ее присвоил, ей распорядился. Но взять бы да и просто разобрать — нет. Посадский житель — это же артист по большому счету, эксцентрик — карнавальное и шутовское начало у него в крови. Устроили целое представление!
Что вытворили: запустили эту башню в небо. Вынимали блоки и ставили деревянные подпорки, вынимали — ставили, вынимали — ставили. Башню, таким образом, лишили фундамента, потом туда навалили хлама и подожгли. Подпорки выгорели, и она рухнула. Можно представить, сколько зевак собралось на это фактически ритуальное действо — весь город смотрел, обсуждал, ждал. И наверняка все были в приподнятом настроении — необычно, никогда такого не было, чтобы башню, как ракету, запускали, поджаривали.
И это был, скорее всего, настоящий праздник, когда праздность оправдана, когда событие, единственное в своем роде, важнее каждодневного труда — сродни карнавалу. Запустили башню, огромную такую каменную шутиху — в небо. Не полетела, конечно, но «запуск» был! Это некий, на мой взгляд, художественный подход — никак иначе — настоящий перформанс. Огромная башня, рассказывают, рухнула в реку, и мосты, и всякие мостки с лодками на много верст в обе стороны смыло образовавшейся волной.
Произведено было при всей внешней шутейности-карнавальности весьма серьезное действие. Если рассуждать не с точки зрения шахматной позиции, а с точки зрения уличных боев, это все равно что выбить у крепости зуб, причем такой крепкий, основательный, хороший зуб — коренной. Ясно, что эту границу кремль -посад расшатывали давно, переходили ее, постепенно стирали. Но этот перформанс был явно знаковым событием в том рядовом растянувшемся действии. Я бы назвал его «Днем победы» посадского жителя.
Вообще сакральное значение кремля хорошо известно и много говорить об этом не стоит. В двух словах: издревле при закладке города изначально устанавливался сакральный центр, прокладывались основные дороги в направлениях север-юг и запад-восток, очерчивалась священная граница. Она, как правило, обозначалась бороздой плуга (известно, к примеру, что при закладке Константинополя его границы были определены процессией во главе с Императором Константином, вслед которой граница была опахана серебряным лемехом).
Город земной являлся отражением Града Небесного. После такого священнодействия, всё, что внутри условного круга, — пусть стен еще нет, — уже охраняемо небесами. Тогда все, что «за» границей, вне мысленных стен, это враждебный мир, таящий опасность, — там уже нет божественной ясности, там все спутано. «Тьма кромешная», короче говоря. В этом смысле существуют очень яркие примеры перехода границ как символических действий.
Приведу опять же пример с Константинополем — причем это уже совсем близкая нам история, времен русско-турецких войн. Когда «белый генерал» Скобелев подошел к Царьграду и фактически готов был победно войти в него — ожидание приказа о штурме, который так и не поступил, затянулось — известно, что русские солдаты бывали в городе — сперва ходили в разведку, потом уже на рынок и к девкам, но в город так и не вошли. То есть заходы были, но вхождения — нет. Город остался непокоренным.
Еще, говоря о метафизике, нельзя не обратиться к мужскому и женскому. Крепость, опоясанная стенами и призванная хранить (а хранение — это прежде всего женская функция), являлась и центром васти, ее оплотом. Власть царя и воинства — строгая вертикаль — это уже несомненно мужская категория. Однако, размышляя о Посаде, надо скорее вести речь не о тендерных характеристиках (поскольку мужское и женское на посаде как-то отчаянно смешано), а о возрастных. Посад — это некая неустойчивая, можно сказать, юношеская категория. Ведь именно период взросления максимально амплитуден и противоречив. Это яркое время несочетаемого: подчинения и протеста — отсюда и эксцентрика, внезапные выпады и эскапады.
Сегодня в докладе Алексея Борисовича Мазурова подробно было рассказано, как при приближении врага поступали с Посадом - его просто уничтожали, все выжигали, чтобы не оставить врагу никаких возможностей для усиления, а жители заранее входили внутрь кремля и готовились к обороне. И, соответственно, строиться основательно на Посаде не имело смысла. И это временное проживание — неизвестно, как скоро нажитое вновь придется уничтожить, — не могло не сказаться на характере посадского жителя.
Для жителей Посада на самом деле все потерять не так уж и страшно — привычно: потеряли — что ж, новое построим! Почему-то, когда сегодня рассказывали, каков был порядок, как все происходило, мне представилось, насколько волнительно и даже празднично это могло быть. Празднично в прямом смысле — наступала некая в буквальном смысле «праздность», когда нет больше рутинного труда, каждодневных забот: сожгли — и, соответственно, праздник. Новая жизнь — с чистого листа. К тому же неизвестно, что будет — враг может ведь и не дойти, а уже возврата нет — некуда возвращаться - все уничтожено. И все посадские, соответственно, уже вошли внутрь по праву — заняли Кремль и отчасти, самые первые, пострадали — хоть главное впереди. И когда враг придет — неизвестно. Может, еще целая неделя! И придет ли вовсе? А, может быть, завтра уже смерть! И что делать? — гуляй, веселись, обязательств нет — возделывать ничего не надо, ремонтировать не надо. (комментарий Прянишникова: «Такая форма досуга: "ждем врага!"» (смех)).
Вот вам и характер посадского жителя — более свободолюбивый, бесшабашный, вольный — вошли-вышли... Я, разумеется, утрирую, но, тем не менее, этот не вполне определенный и не всегда обязательный характер бытования не мог не наложить отпечатка.
Это же особенное явление — вроде, как и городские жители, а вроде как и вольные, вне крепостных стен, ближе к природе — посадские.
И потом, кремлевским есть что терять за каменной стеной, а тем-то уж особенно нечего — выжгли. Единственное их преимущество и их священное право — они могут обрести новое имущество через победу, возвыситься через проявленную доблесть. И это тоже празднично. Они, условно говоря, получают свое сокровище через войну. А война это время сильных ощущений.
Ко всему, война для посадского человека еще и некое законное приближение к власти, которая в минуты опасности перед лицом смерти становится фактически равной со всеми — очеловечивается. Пролитая в сражении кровь рано или поздно обращается в сокровище — недаром эти слова (кров-кровь-сокровище) одного корня — сразу же после победы героя могут отметить, приблизить, дать лучший участок для новой жизни. Либо, в случае гибели, слава, обретенная в бою, ляжет отблеском на весь род.
Теперь об использовании этих особенностей метафизического характера при работе с наследием Посада. Все эти категории — юношество, пацанство и какое-то шутовство — со всеми их характерными проявлениями, должны, на мой взгляд, присутствовать в условной «музеефикации». Не того витринного «мумифицирования», к которому многие привыкли, здесь хочется, а, напротив, беспрестанного поиска новых смыслов, который предполагает, даже диктует, само место. Время не должно здесь замереть раз и навсегда. Именно эти энергичные категории и нужно брать на вооружение, потому что действительно на Посаде должны производиться какие-то не статусные вещи.
Ставить там памятники, превращать всё это живое по своей природе, о чем мы говорили, в замершее — нельзя. На Посаде нужно работать с живым материалом. Нужно, собственно, жить Посадом. Почему у меня предложение поставить — раз и навсегда — «Ледяной дом» из стекла, например, вызвало отторжение. Он ведь рано или поздно запылится, поизносится, станет старым. А ведь это же замечательное событие — строительство всякий раз нового ледяного дома, это же праздник — постоянно обновляемый и потому вечный. Это праздник, к которому люди готовятся, который ждут — он живет в их сознании.
Ведь любой Праздник, который прошел, не стареет и не умирает — он остается в воспоминании, его уже скоро начинает не хватать — и его начинают ждать снова. Мне кажется, если таких цикличных событий, которые помнят и ждут, будет много, цель будет достигнута — вот это и будет настоящий музей Посада. Именно к этому — к воспроизводству смыслов — и нужно стремиться. Характер посадского жителя, насколько я его понимаю, таков, что ему вовсе не должно нравиться «ложиться» под туризм. Ну, вот представьте себе, приехали автобусы совсем из иного мира, экскурсоводы им быстро -посмотрите налево, посмотрите направо — все готовенькое для быстрого восприятия показали, они, посмотрев-заметив, тут же в свой уютный автобус и — обратно: «пришел-увидел-наследил». Быстрое присвоение не способствует пониманию, поверьте. В любое жизненно важное место проникается — «ну, что, уже сердце? сердце?» — далеко не сразу.
Разумеется, рассчитывать на то, что в сегодняшнем суетном мире можно работать иначе, неспешно и глубоко, очень трудно — тактика быстрого и комфортного погружения (эдакий «принцип Форда» по отношению к людям, духовный фаст-фуд) успешна и используется турагентствами всего мира. Но к этому ли мы стремимся? Хорошей проходимости через «коммьюникейшн тьюб» мы хотим или правды? Информационных таблеток готовимся дать туристу или все же «пить мед человеческих отношений», как у Пильняка, хотим? На этот вопрос следует ответить тем, кто собирается с этим непростым пространством работать.
По мне, так нужно производить встречную, добрую такую, экспансию событийного туризма. Важно делать такое количество событий, обнаружить/сформировать такие маршруты для прогулок, создать такие условия пребывания, чтобы люди, приехавшие сюда, захотели остаться или, по крайней мере, вернуться. Цель — вызвать желание жить: здесь и вообще! Представьте, люди будут приезжать, чтобы раздышаться — ведь в Коломне, известно, самый легкий воздух! Они будут гулять, чувствовать, слушать себя. Разумеется, они будут есть, спать, любить и т.д. И тем будем прирастать Коломна — они будут возвращаться...
Поэтому я бы хотел, с одной стороны, предложить для развития некую такую художественную составляющую — мне кажется, это хороший путь для создания событий. Я имею ввиду актуальное искусство («акт» это «энергия» с греческого) — то есть речь именно о действиях, которые производит художник. Художники, по сути, всегда находятся в категории независимой — они так же, как и философы, заняты поисками смыслов. Если это, конечно, не ангажированные властью философы и художники. А актуальным искусством занимаются как раз художники неофициальные, способные к переходу границ...
(комментарий Стрелкова: «Есть кремлевские художники — Никас Сафронов, Церетели... а есть посадские художники — это, вот, мы...» (смех)).
И второе, что мне хочется предложить, — это работать с туризмом опять же не по «пути власти», когда все официально, формально, когда заранее проложены вот эти бессмысленно-бесчисленные «коммьюникейшн тьюб», по которым прогоняют упорядоченные потоки экскурсантов... Мне всегда горько видеть, а тем более на себе ощущать, весь этот Ужас массового туризма — когда бежишь и смотришь за бантиком, чтобы не потеряться...
Потому я и предлагаю развивать не вот эту проституцию («продаваться, продаваться туристу!»), а через любовь действовать. То есть, по мне, люди должны влюбляться — постоянно влюбляться в Коломну. Все-таки сама Коломна в целом, это что-то такое связанное с любовью, с кругом, около, коло - околоколомна... (комментарий Стрелкова: «Коллонтай еще!» (смех)).
И здесь у меня совершенно практическое предложение, даже, можно сказать, задание. Девушками прекрасными я назначен быть редактором литературно-художественного журнала — журнала общества любителей вольных прогулок. Это, можно сказать, такой анти-путеводитель по Посаду он призван запутать, околдовать, заворожить путешественника. И я, как редактор этого первого выпуска, уполномочен просить, можно сказать даже, обязать вас: свои любимые околоколоменские маршруты художественно описать и сдать в наш портфель...
Далее: Околоколомна
