Город потонул в легендах

Дата публикации или обновления 01.05.2021
  • К оглавлению: Коломенский Посад
  • «Город потонул в легендах...».

    Автор статьи - Викторович В. А.

    Эта фраза — одна из первых в начальной главе («Родной город») Гиляровской книги «Из пережитого». Рядом с географией, архитектурой, историей Коломны, и даже чуть выступая вперед, существует духовное пространство народной мифологии. По Гилярову, оно не менее, а может быть и более важно, чем природная и бытовая среда, для формирования личности отдельного человека и всего народа в целом.

    Однажды, защищая от догматической критики легендарную природу величайшего из народных рассказов Л.Н. Толстого «Чем люди живы», Гиляров высказался со свойственным для него максимализмом: «легенды суть пока единственное христианское училище для народа. И когда думаешь, как еще мы живем и откуда выплывают высокие доблести (доблести христианские) народа, пред которыми преклоняешься. Кто его воспитывает? Поп?

    Но он только отправляет требы... Мать, бабушка? Но она учит только, как сложить персты в крестное знамение, приложиться к образу, снять шапку в церкви или крестном ходу. Быт, пример? Но это есть поучение внешнее и учит внешнему, не потрясая сердца внутри. Верьте, воспитывает и сохраняет христианина в народе легенда, одна легенда, и возблагодарим за это Бога». Эту мысль, несколько смягчая, Гиляров проводит и в «Пережитом».

    Однако странными, никак уже не «высокими» легендами встречает нас Коломна в книге Гилярова. Вот чёрт летит из Бобренева монастыря и на Мотасовой (Свибловой) башне кремля видит коллегу: «Откуда и куда, друг?» — «Да вот бобреневских монахов соблазнял. Там кончил, теперь к вам в город». — «Э, голубчик..., я тут уже четыреста лет от нечего делать мотаю ногами: здесь нас с тобой научат грешить...» А вот «преподобный Сергий проходил некогда через город и его прогнали "колом"», откуда, якобы, и пошло имя Коломны. Город назывался так задолго до появления Сергия Радонежского, но коломенцы, говорит Гиляров, «воспользовались историческим событием, чтобы сочинить самоуничижительную легенду». Еще одну, но зачем, какой смысл был в этом самоосмеянии?

    Тургеневский Базаров снисходительно замечал, что «русский человек только тем и хорош, что он сам о себе прескверного мнения». Салтыков-Щедрин, отбиваясь от обвинений в глумлении над русским народом в «Истории одного города», отсылал критиков к язвительным народным самохарактеристикам, собранным в книге В.И. Даля «Пословицы и поговорки русского народа». Действительно, там в разделе «Русь — Родина» мы найдем довольно едкие суждения: «русский крепок на трех сваях: авось, небось да как-нибудь», «в русском брюхе и долото сгниет», «московские люди землю сеют рожью, а живут ложью», «в Москве толсто звонят, до тонко едят».

    Особенно живучи местные прозвища: «рязанцы — кособрюхие», «коломенцы — чернонёбые» (то ли от красящих ягод, то ли от не красящих слов).

    «Самоосуждение, — замечает в своей книге Гиляров, — свойственно не одной Коломне, а вообще русским городам, особенно древним... Замечательна эта народная черта. Не хвалятся, чем даже основательно хвалиться; не помнят героев, забывают о своих исторических заслугах, а помнят Божиих святых людей и им противопоставляют себя, как негодных и грешных; рассказывают, что город основан "на крови", изводят на своих предков небывалые преступления».

    Как и в других старинных городах, показывали в Коломне место, где провалилась церковь «по случаю страшного преступления». Это место находится на Посаде, о чем свидетельствовал задолго до Гилярова (в 1843 г.) первый собиратель коломенских легенд Н.Д. Иванчин-Писарев: «Близ Пятницких ворот есть небольшая земляная впадина. В старину тут стоял довольно глубокий болотистый водоем, впоследствии иссохший. На этом месте, сказывают, некогда провалилась церковь, и до сих пор в дождливое время, наполняющее эту впадину водою, матери спешат купать в ней своих детей». Что церковь провалилась «по случаю страшного преступления» — деталь, добавленная Гиляровым. И он же прибавил еще одну подробность: здесь «по ночам слышится звон из-под земли». Святость, скрывающаяся под землю или под воду, — многозначительный сюжет в миропонимании русского человека. Замечательно также, что «инобытие» напоминает все же о себе звуком невидимых колоколов. Что-то, значит, говорят эти звуки русскому сердцу?

    Реальную основу имеет другое коломенское предание: «Рассказывали об архиерее святой жизни, который велел де похоронить себя на паперти, чтобы "все его топтали"». Справа от входа в Успенский кафедральный собор и сегодня можно видеть надпись: «На сем месте погребено тело преосвященного Феодосия, епископа Коломенского и Каширского, который управлял епархиею 23 года, а преставился сего 1787 года...» Народное объяснение («чтобы все топтали») свидетельствует, что коломенскому православному человеку очень желательно было видеть такое самоумаление в своем архипастыре. Потому, как вспоминает Гиляров, это событие «рассказывалось эпически, торжественным тоном, полунараспев, и я впитывал его в себя».

    Читая Гилярова из нашего далека, поневоле задумаешься о том, какие предания питают современного человека. Кое-что может объяснить ...Борис Пильняк, стоящий между нами и Гиляровым (век туда, век сюда), — как правдивый свидетель Великого Перелома. Корни происходившей на его глазах революционной смуты он искал и находил в той же самой «почве» русской провинции, которая некогда взрастила светлую мудрость Гилярова. Народная мифология играла и в этом случае не меньшую роль, нежели наблюдения над бытом и нравами.

    У себя «на Посадьях» Пильняк слышал те же сказания, что и Гиляров. И так же, как у Гилярова, его «коломенский текст» питался ими наряду с перетолкованием литературных предшественников. В 1918 году, когда вышел очерк «На родине Лажечникова», печатается и рассказ Пильняка «Монастырское предание». В его основу положена легенда о происхождении названия Голутвина (Староголутвина) Богоявленского монастыря от слова «голудьба» (голытьба), зафиксированная в XVIII веке любознательным русским немцем Г. Миллером. Однако если Миллер под голытьбой подразумевал нищих, то Карамзин вскоре предположил, что это были разбойники, которые «не боялись в старину близости городов, в самых окрестностях Москвы имели станы и были нередко ужаснее самых чужеземных неприятелей».

    Пильняку оставалось сделать еще один шаг и приписать основание монастыря раскаявшемуся разбойнику, что вполне согласовывалось с народными понятиями. Так, по преданию, знаменитую Оптину пустынь в XIV веке основал разбойничий атаман Опта, в монашестве Макарий. Народные понятия сродни евангельской истории о благочестивом разбойнике, которому был обещан рай самим Христом (Лк. 39: 43); в легендах этого типа отразилось глубоко христианское представление о возможности спасения даже для закоренелых злодеев.

    Пильняк сделал свой вывод: ему важнее было обозначить парадоксальное чередование злодейства и святости, проявляющее контрастность национального характера, не жалующего постепенности. Полюбившуюся легенду писатель припомнит в своих «коломенских» романах и глубокомысленно заметит: «Легенд таких много на Руси, где разбойник и бог — рядом» («Волга впадает в Каспийское море»).

    ...Через роман «Голый год» (1922) в русскую литературу впервые прорвалось многоголосие революции, ничем, кажется, не ограниченное — ни сюжетом, ни авторской идеей. По аналогии с романами-диспутами Достоевского я бы определил жанр «Голого года» как роман-митинг, где, в отличие от реальной митинговщины, тихие голоса бывают слышнее самых громких. Таково суждение Глеба Ордынина о тупиковости западной цивилизации:

    «Механическая культура забыла о культуре духа», — заставляющее вспомнить о славянофильском крыле русской мысли и, в частности, о наиболее страстном и глубоком отрицателе «механицизма» — Н.П. Гилярове-Платонове. Глеб Ордынин полагает даже, что революция была способом вернуться на круги своя — в допетровскую самобытную Русь. И как бы в продолжение (подхватывание идей — ненавязчивый способ композиционного выражения авторских предпочтений в стихийно-вихревом романе), в ту же точку, хотя и каждый по-своему, бьют мыслитель из народа знахарь Егорка, археолог Баудек, экзистенц-минималист Андрей Волкович.

    Это им дано услышать, что соборные колокола «бьют успокоенно, как в Китеже», и понять, что никуда не ушла Россия «со старыми церквами, иконами, былинами, обрядицами, с Иулианией Лазаревской, ...водяными и лешими». И не уйдет — наперекор коммунисту Лебедухе, мечтающему вырвать «гнилые зубы» коломенских церквей, якобы мешающих техническому прогрессу.

    Если «Голый год» — роман-митинг, то «Машины и волки» (1925) — долго вызревавший роман-миф, причем с оголенными несущими конструкциями. По аналогии с пильняковским «Рассказом о том, как создаются рассказы», можно сказать, что здесь мы имеем роман о том, как создаются мифы. Так, будто услышав сетования Гилярова-Платонова, что уходят из языка древние названия русских городов, Пильняк («старые слова мне как монета нумизмату») выстраивает художественное пространство романа между Коломной и Ростиславлем, ушедшим под землю древнерусским городом на берегу Оки (кстати говоря, с 1994 г. здесь, на территории Озерского района, ведутся археологические раскопки).

    О его существовании имеются документальные свидетельства начиная с Никоновской летописи, но писатель нарочито игнорирует их, опираясь лишь на устные сказания: «Больше я ничего не знаю об этом... можно строить новый Китеж, ибо история — не наука мне, но поэма».

    В следующих строках предлагаемый метод построения истории как поэмы переносится на средоточие художественного мира романа: «Я же сидел в Коломне, в Гончарах, у Николы-на-Посадьях, в избе о пяти окон, в комнате с книгами, за столом против окна, откуда был виден Никола, в котором молился Дмитрий Донской перед Куликовым полем... Никола — был моим Ростиславлем...»

    Пильняк, разумеется, хорошо знал, что Дмитрий Донской не мог молиться в гораздо позднее построенном Николопосадском храме (мы не можем допустить мысли о столь дремучем невежестве писателя, не раз проявлявшего историческую осведомленность). Но ему надо было оказаться в средостении русской истории — и он сделал это силою воображения. И, кажется, сам поверил настолько, что сообщал о сем «факте» не только в художественных произведениях, но и в письмах. Сотворенный миф, видно, имеет обратную силу воздействия на своего творца.

    Другой сюжет. В романе «Волга впадает в Каспийское море» пересказывается народная легенда о Маринкиной башне коломенского кремля как месте заточения Марины Мнишек. Но романисту этого мало, и вот он досочиняет: душа Маринки, обернувшись вороной, оказалась разлучена с телом и теперь кружится над башней, над Коломной, над Россией, «неся разрушение». Есть основания полагать, что легенда, дописанная Пильняком, вернулась «в народ» и теперь живет своею, отдельной от автора (соавтора) жизнью.

    Подхватывает Пильняк — с особенным даже усердием — те самоосудительные коломенские легенды, о которых писал Гиляров. И опять же от себя добавляет: о Екатерине II, которую коломенцы «верстой обманули», о Николае I, назвавшем то ли жителей, то ли управителей города скотами. Статистик Иван Александрович Непомнящий, любовно выведенный в романе, своим педантизмом напоминающий то Пильняка, то Гилярова (он сосед и того, и другого), довольно-таки выборочно коллекционирует осколки народной мудрости: «одиннадцатая заповедь (только для России) — не зевай!», «трудом праведным не наживешь палат каменных». И далее как снежный ком: стыд не дым, брань на вороту, закон что дышло, баба не человек, моя хата, веселие Руси, век учись...

    Докатил снежный ком, завалил Ивана Александровича, а из-под глыб несется его долгое-долгое проклятие: «На коломенских землях можно было купить и продать: честь, совесть, мужчину, женщину, корову, собаку, место, право, девичество. На коломенских землях можно было замордовать, заушить: честь, совесть, ребенка, старика, право, любовь. На коломенских землях пили все: и водку, и денатурат, и политуру, и бензин, и человеческую кровь. На коломенских землях матерщинничали: во все, — в бога, в душу, в совесть, в печенку, селезенку, ствол, в богомать и мать просто, длинно, как коломенская верста. На коломенских землях молились (отцу, сыну и духу), чёрту, сорока великомученикам, десятку богоматерей, пудовым и семиточным свечам, начальству, деньгам, ведьмам, водяным, недостойным бабенкам, пьяным заборам». Что можно сказать после такой «статистики»?

    Только одно: «Коломна легла во мраке». Народная самокритика переступила границу, за которой началось — самооплевание. Так говорят, когда дошли до края и нет мочи терпеть. Русские люди так говорят в сердцах, но не в сердце.

    Далее: Прямая или волнистая?
    В начало



    Как вылечить псориаз, витилиго, нейродермит, экзему, остановить выпадение волос