Человек коломенский
Человек коломенский.
Автор статьи - Викторович В. А.
Любопытно, что и Гиляров, и Пильняк свои коломенские штудии начинают с прочтения главного предшественника — И.И. Лажечникова. У истоков мемуарной эпопеи Гилярова в ее конструктивных идеях лежит юбилейная речь о Лажечникове 1869 г., а «коломенский текст» Пильняка прямо начинается с очерка «На родине Лажечникова» (1918).
Гиляров взялся доказать, что писатель Лажечников - производное от его родины, Коломны. Более привычно утверждение, что художник — сын своего времени. «Но и местность имеет свои права», — заявляет Гиляров, и далее конкретизирует: «Первые впечатления детства: очертания, которыми окружен ребенок, особенность гор, рек, лес или степь; исторические памятники, которые на него глядят; говор, к которому он прислушивается; обычаи, которых он участник или свидетель, местные предания, рассказываемые нянькой или бабушкой, — все это ложится впечатлением на нежный мозг, более или менее памятным, и образует свой тип, более или менее заметный. Этот тип перейдет в более или менее явственных чертах в мыслителя, писателя, художника и отразится в его произведениях...»
Соображения, высказанные Гиляровым, напоминают модные ныне постулаты так называемой культурной географии. Однако известны они были под другими вывесками уже во времена Гилярова, после Гете и романтиков с их «местным колоритом», а в особенности после громогласной теории французского искусствоведа Ипполита Тэна о трех факторах генезиса культуры (раса, среда, момент). Гиляров, скорее всего, читал тэновские пассажи, вроде следующих рассуждений об искусстве Нидерландов, страны, образованной речными наносами: «вода дает травы, трава - скот, скот — сыр, масло, мясо, а все они вместе с пивом образуют жителей... Из этой обильной жизни и этой физической организации, насыщенной влажным воздухом, вырабатывается фламандский темперамент с правильными привычками, спокойным духом и телом, с удивительною способностью смотреть на жизнь практически и благоразумно...»
Следует, правда, заметить, что Гиляров еще до Тэна высказывался о взаимовлиянии «географической почвы» и «состава народа» в принципиальной статье 1858 года «Несколько слов о механических способах в исследовании истории». Впоследствии он завершил эту тему в самоаналитическом эпосе «Из пережитого»: «Вырасти и воспитаться в виду Кремля или в виду казарм, — совсем другой человек выйдет, не менее того, как совсем разные люди выходят из жителей долины, где взор упирается в стену, сокращающую кругозор, и из жителей горных, степных, наконец, приморских. Иначе складываются не только характер, но и ум; он приобретает свойства и направление, родственные особенностям природы или искусства, которыми был окружен глаз с детства».
В «Пережитом» природная и бытовая среда Коломенского Посада описаны как строительный материал, из которого еще в годы детства и отрочества складывается натура созерцательная и пытливая одновременно. Домашний уклад, неизбежно зацикленный на церковных службах, суровый быт коломенского духовного училища, жестоко испытующий нравственную крепость формирующейся личности, мизерность «общественной жизни» («понятие о городском обществе отсутствовало») — и в этих условиях жив человек, какие-то тайные источники питают жизнь и веру души неунывающей, поднимающейся над всем житейским мороком. Посад детства и юности Гилярова — спрямленная Екатериной улица, ушедшая от отцовского дома (Посадская), мощеная крупным булыжником, осененная перезвоном четырех божьих храмов, подобравшая чудные диковины Мещаниновского дома и сада.
Сколок последнего — «наш крохотный садик у Никиты Мученика» с «разнообразием яблонь», так что посад — сиречь Сад, радующий население (невольно припомнился один пильняковско-коломенский мечтатель, убежденный, что в недалеком будущем «весь земной шар будет садом»). Гиляровский посад, что неоднократно акцентировано в «Пережитом», открыт замоскворецким просторам: глаз не «упирается», но стремится одолеть границы житейского. Вроде окского («очного») льда, идущего весною по Москве-реке против течения. Уникальное, «специально коломенское» природное явление, колоритно описанное Гиляровым, — едва ли не символ его собственной жизни и судьбы. Любопытно (случайное ли?) совпадение: герои романа Б. Пильняка «Волга впадает в Каспийское море» строят под Коломной плотину, чтобы окская вода погнала вспять москворецкую. Если это случайность, то, как у Пушкина, — «бог изобретатель».
Попутно заметим, что слово «посад» ни разу не употреблено Гиляровым в его книге. Центр, т.е. кремль, очевидно, обозначался словом «город» (как и сейчас) — отсюда прозвание Никольской церкви в кремле, в отличие от соседнего Николы, — «Никола в городе». То, что «не город», Гиляров иногда называет слободами, но перед необходимостью назвать посад — посадом его язык будто немеет. Правда, в дневнике Гилярова 1837 года мы находим упоминание «священника И.И. Никольского, что на Посаде». Так в дневнике, но в мемуарной книге это слово странно зияет своим отсутствием в вербальном мире Коломны. Следующее столетие его снова отыщет и пустит в оборот. Борис Пильняк многие свои произведения и письма будет помечать по-старинному - «Коломна. Никола-на-Посадьях». Обновленный вариант 1922 года — «Пильняк-на-Посадьях» звучал довольно двусмысленно в открывающейся перспективе «посадок» в места не столь отдаленные (в лучшем случае).
В очерке «На родине Лажечникова» Пильняк поначалу как будто подхватывает тему Гилярова: «здесь, под сенью исторических башен, складывался характер писателя, автора исторических романов». Но далее, в описании Коломны, происходит нечто странное. Город как будто впал в летаргию («Сон давних дней» — звучит рефрен).
Дома и улицы посада, кремль, монастырь — и над всем «раскаленное солнце». «Не мираж ли это?» Являются потом и люди, какие-то безымянные «общественные деятели» и «старожилы» с напрочь отшибленной исторической памятью (это в родном-то городе знаменитого исторического романиста!): никто не знает, где находится дом Лажечникова. Спасает положение 103-летний старичок, на мгновение очухавшийся от всеобщей дремоты.
На следующий год (1919) Пильняк печатает рассказ «Коломна», продолжая и развивая образ очарованного града. Теперь это краткая история купеческого рода Ратчиных: «двести лет — прадед, дед, отец, сын, внук, правнук на одном месте, на углу Астраханской (теперь Красная) и Репинской (теперь Советская), в Торговых рядах — каждый день стояли за прилавком, щелкая на счетах, принимали покупателей, шугали приказчиков, пили из чайников чай...» Устойчивость коломенского бытия вновь переходит в дремотный застой и получается, что есть только одно средство пробуждения — революция.
Пильняк создает контрастный и нарочито упрощенный (оголенный) образ, из которого вырастает затем весь его «коломенский текст»:
«По древнему городку, по тихому Кремлю, что стоял над Москвою-рекою на холме, ходили со знаменами, пели песни, — ходили и пели, когда раньше древний, канонный купеческий город, с его монастырями, соборами и кремлевскими башнями, торжественно спал, когда раньше жизнь теплилась только за каменными стенами с волкодавами у ворот».
Еще через год, в 1920, Пильняк выпустит рассказ «Колымен-град» (пролог «Голого года»), где образ провинциального города раскроется в новых подробностях. Из них становится понятно, почему последний отпрыск купеческого рода Ратчиных Донат кинулся в революцию и остервенело громит старый мир: этот мир иссушил его душу и зажег огонь мстительной ненависти.
Человека, в том числе человека коломенского, как полагал Гиляров, формирует время и пространство в равной степени. Пильняк резко свернул в сторону исключительно темпорального бытия. В старом, отходящем времени живут угрюмый догматик Иван Ратчин (отец Доната), околоточный садист Бабочкин, ко всему, кроме рыбалки, равнодушный поп Левкоев, поэт-доносчик Миряев, учитель «в футляре» и также доносчик Бланманжов, ярыга Огонек-Классик, пропивший свое «светлое»... В новом, приходящем на смену времени... да, собственно, оно только предполагается, поскольку Донат «нового не знал», и все его устремления сводятся к тому, что «старое он хотел уничтожить».
А как быть со старинно-православной Коломной, что так правдиво и светло описана Гиляро-вым? Кажется, что Пильняк не знает ответа и потому во вневременное измерение уходит единственный увиденный им праведник — городской юродивый с поступью некрасовского Власа. «...Один человек остался в стороне от всех, — Данилушка. Иконописный, рыжий, синеокий, ходит в веригах, наг и бос. Данилушка принял революцию, ждет и верит, верит: придет истинный, подлинный — в лаптях — Христос, которого встретят красным звоном».
У пильняковского Данилушки имеется реальный прототип — блаженный Данилушка Коломенский, собиравший деньги на храмы и колокола, о нем писатель мог не только слышать от местных жителей, но и прочитать в книге И. Прыжова «26 московских пророков, юродивых...». Странен был — на фоне ходивших с песнями и знаменами — этот неубывающий интерес Пильняка к народным «святым людям», тогда же проявившийся в рассказе «Праведница Юлиания» (1919), а в позднейшем творчестве оформившийся в целой коллекции юродствующих чудиков. Старорусских праведников он спешил поставить в революционную шеренгу, пристроив к ним новейших мучеников идеи равенства и всеобщей справедливости, вроде первого председателя Коломенского исполкома, а теперь «юродивого советской Руси», «охломона» Ивана Ожогова в компании таких же, как он, «людей остановившейся идеи» военного коммунизма.
Далее: «Город потонул в легендах...»
