Ограждение от самооговора
В этой статье пойдет речь о человеке, пытавшемся запутать следствие своими ложными показаниями, в частности, информацией о проникновении на огороженную территорию через дыру, которое на самом деле то ли было, то ни не было. Если бы ответственные лица своевременно соизволили купить газонное ограждение металлическое и должным образом установить то, возможно, не было бы и этой затянувшейся и запутанной истории.
В следственной практике, хотя и не часто, встречаются случаи ложных признаний в совершении преступлений. Каждый такой случай убедительно опровергает бытующее среди некоторых следственных работников представление, будто обычно нормальный человек не может сознательно причинить себе вред, ложно оговаривая себя и подвергаясь в связи с этим соответствующим санкциям.
Правильным в этом представлении является лишь то, что, давая ложные показания о своем мнимом участии в совершении преступления, человек, как правило, считает, что такое поведение в сложившейся ситуации является для него более полезным, предпочтительным, чем утверждение о невиновности1.
В настоящей статье на основе анализа нескольких случаев самооговора мы хотим показать сложность мотивов, побуждающих к самооговору, многосторонность факторов, влияющих на возникновение этих мотивов, и подчеркнуть, что предотвращение и распознавание самооговора и, с другой стороны, получение правдивых показаний от действительно виновных лиц требуют постоянной бдительности, принципиальности и высокого мастерства следственных работников.
9 июня 1967 г. в Кировском районе г. Куйбышева на территории совхозного сада подростки Пугин, Малкин и Барашкин напали на гулявших там Горяинова и Таню Коваленко. Горяинову напавшие нанесли несколько ударов по голове, но тот сумел убежать. Таню Коваленко подростки затащили в лесопосадки и там поочередно изнасиловали.
Доставленный в больницу Горяинов вскоре скончался от полученных повреждений. Коваленко обратилась с заявлением об изнасиловании в райотдел милиции.
Располагая показаниями Коваленко о том, что один из преступников имеет кличку «Малый» (так его называли другие соучастники), работники уголовного розыска заподозрили в совершении преступления группу подростков, проживавших неподалеку от сада. В их число входил Малкин («Малый»). 14 июня, когда во двор дома Малкина приехали работники милиции, чтобы задержать \ его, к ним подошел приятель Малкина — Черкасов и спросил, не его ли ищет милиция. Поскольку Черкасов, а также и третий член их группы — подросток Пугин были хорошо известны в районе своими хулиганскими поступками, они также были доставлены в милицию.
Таким образом, с самого начала против Барашкина, который, как впоследствии выяснилось, был участником преступления, никаких подозрений не имелось.
Вместо него оказался заподозренным его двоюродный брат Черкасов, в действительности не причастный к преступлению.
Ошибка эта была не случайной. Барашкин оказался вне поля зрения органов милиции потому, что лишь незадолго перед этим приехал в этот район в семью своей тетки, матери Черкасова. Он был не очень общительным подростком, все свободное от учебы время проводил за книгами и лишь изредка ходил в кино.
Однако ошибка в определении круга заподозренных лиц, естественная в начальный момент расследования, осложнилась тем, что работники уголовного розыска придали своему предположению о круге преступников значение бесспорного факта, положив его в основу работы по раскрытию преступления.
На первом же допросе 14 июня 1967 г. Малкин признался в совершении преступления и заявил, что вместе с ним в преступлении участвовали и Пугин и Черкасов. Объясняя впоследствии свой оговор, Малкин пояснил, что, встретившись с Черкасовым в КПЗ, он понял, что милиция подозревает не Барашкина, а Черкасова, и решил не противодействовать этому. Об участии Черкасова в совершении преступления дал показания и Пугин, не упомянув даже о причастности к этому Барашкина. Задержанный одновременно с Малкиным Черкасов первоначально отрицал свою вину, однако уже на втором допросе, проведенном следователем прокуратуры, признал свое участие в преступлении.
Показания Черкасова выглядели вполне правдоподобно и в деталях совпадали с изложением событий остальными соучастниками —Малкиным и Пугиным, а также потерпевшей Коваленко. Как выяснилось позже, 10 июня, т.е. на следующий день после совершения преступления, Малкин и Барашкин на рыбалке рассказали Черкасову о том, что произошло накануне, описав при этом последовательность действий всех участников события.
Утверждению ошибки способствовало и опознание Черкасова потерпевшей. Несмотря на некоторые сомнения по поводу роста опознаваемого, Коваленко сказала, что узнает в Черкасове участника изнасилования по прическе и чертам лица. Впоследствии стало ясным, что это заблуждение было небеспричинным: Черкасов внешне был очень похож на своего двоюродного брата и, кроме того, во время опознания был в рубашке, которая в момент совершения преступления была одета на Барашкине. Несмотря, однако, на, казалось бы, убедительные данные о причастности Черкасова к преступлению, следователя не оставляло чувство неуверенности. С одной стороны, оно было порождено колебаниями, проявленными Коваленко при опознании, и с другой — отдельными, порой не осознанными нюансами в поведении Черкасова, внушавшими сомнения в его осведомленности.
Сомнения еще больше усилились после проверки показаний Черкасова на месте происшествия. Черкасов не смог указать на дыру в ограде, через которую преступники проникли в сад, и проявил незнание других существенных деталей события преступления.
И когда на исходе 15 июня к следователю явился Барашкин и рассказал, что в изнасиловании участвовал он, а не Черкасов, стало очевидным, что Черкасов ввел следствие в заблуждение. При проверке показаний Барашкина он точно указал все связанные с совершением преступления места, на которые ранее указывал Пугин и Малкин, твердо опознал потерпевшую. Дальнейшее расследование установило несомненное алиби Черкасова.
Впоследствии своим знакомым Черкасов рассказывал, что, взяв на себя вину Барашкина, он «вполне сошел бы за Сашку (Барашкина), только место показал неправильно».
В беседе с Черкасовым, которая состоялась почти год спустя после описанных событий (к этому времени Малкин, Путин и Барашкин уже отбывали наказание по приговору суда), он так объяснил свой самооговор: «Когда на рыбалке Барашкин и Малкин рассказали мне о том, что накануне они изнасиловали девушку и ударили палкой парня, который был с ней, я отругал Малкина за то, что он вовлек в это дело Саню, т. е. Барашкина. Я напомнил Малкину, что я его раньше предупреждал, чтобы он не смел обижать Саню, так как он парень тихий, не пьет, не курит. Наверное, Малкин на первом допросе в милиции скрыл участие брата потому, что знал, что я ему не прощу, если он расскажет про Саню.
Когда к нам во двор приехала милиция и забрала Малкина, я понял, что Сане грозят неприятности и решил пойти вместо него. Я вышел во двор и спросил милиционера, не меня ли они ищут. Меня тоже забрали.
На первом допросе я говорил, что мы преступления не совершали, надеясь, что всем удастся избежать ответственности. Но когда ребята начали сознаваться, я тоже решил — «сознаться», т. е. взять на себя вину брата. Так я сделал потому, что мне было жалко брата и я чувствовал свою вину в том, что познакомил его с Малкиным и Пугиным».
Таким образом, решение «взять на себя» вину своего брата возникло в сознании Черкасова не сразу.
Ему предшествовала борьба различных мотивов, отражающих сложность эмоциональных переживаний в трудной и неожиданной для него обстановке.
Импульсивный поступок Черкасова — обращение к работникам милиции с вопросом, не его ли они ищут,— отражал стремление Черкасова предотвратить задержание брата, отвести от него опасность. В этот момент чувство жалости к брату еще не сформировало решения сознаться вместо него.
Естественное чувство протеста против незаслуженного задержания породило попытку Черкасова защитить брата способом, не угрожающим ему самому. Так появились первые показания, данные с целью выгородить всех участников преступления. Неудача этой попытки, которая стала для Черкасова очевидной после ознакомления с признанием Малкина, а также упоминание последнего о его, Черкасова, участии в преступлении послужили одним из факторов, вызвавших к жизни ложное признание.
Другим, весьма важным фактором, значение которого нельзя недооценить, оказалась предубежденность работников органов расследования. Уже на первом допросе Черкасов почувствовал, что работники уголовного розыска считают его виновным.
Под влиянием этого Черкасов выбрал лучший, с его точки зрения, вариант поведения — ложное признание.
Произошло своеобразное «слияние интересов»: органы расследования получили «чистосердечное признание», а Черкасов — возможность избавить брата от заслуженной ответственности. Другой случай самооговора. 4 февраля 1968 г. неизвестный преступник в отсутствие Качимовой похитил у нее из квартиры следующие вещи: зимнее пальто, сапожки, плащ-болоцью и плащ утепленный.
Работники уголовного розыска Советского райотдела милиции г. Куйбышева заподозрили в краже проживающую в одном доме с потерпевшей Петрову. Подозрения вызывались тем, что Петрова была ранее осуждена к условной мере наказания за кражу, нигде не работала, постоянно пьянствовала. Однако в своем объяснении, данном 7 февраля, она категорически отрицала причастность к краже. Несмотря на очевидность факта преступления, уголовное дело было возбуждено только 16 февраля 1968 г.
В этот же день в деле появляются показания Петровой, в которых она признала совершение кражи. По словам Петровой, 4 февраля она была пьяной и, рассчитывая, что ей удастся что-нибудь украсть, стала ходить по квартирам и проверять, не осталась ли дверь какой-нибудь из них незапертой. Оказалась незапертой дверь квартиры № 5. Зайдя в квартиру, где никого не было, она взяла там зимнее пальто, сапожки, утепленный плащ. Украденные вещи продала за 25 — 27 руб. неизвестным лицам, а деньги израсходовала на выпивку.
Эти показания с самого начала вызывали сомнения.
Противоречило действительности утверждение Петровой, что дверь квартиры № 5 была открытой. Кроме того, она неправильно указала место в квартире, где висело пальто и находились другие вещи. Наконец, Петрова не упомянула о похищенном плаще из ткани «болонья». Это обстоятельство было весьма показательным, так как сама потерпевшая вначале не заметила отсутствия этого плаща и не упоминала о нем. Естественно было предположить, что Петрова, назвавшая все, якобы украденные ею вещи, упомянет и о плаще, однако этого не произошло.
Вместо критической проверки признания Петровой работники уголовного розыска приняли меры к его «закреплению». С этой целью Петрова была доставлена на «место происшествия», т.е. в дом, где она жила. Здесь она указала на квартиру Качимовой и назвала похищенные у нее вещи. Уместно заметить, что эти сведения были известны Петровой, как и всем другим жильцам, из рассказов потерпевшей. В то же время точные места нахождения вещей Петрова указала неправильно.
Через два дня органы расследования соседнего Кировского района получили бесспорные данные о том, что кражу вещей у Качимовой совершил некто Нагибин, арестованный по другому делу за кражу личного имущества. В подвале его дома были изъяты зимнее пальто и плащ из ткани «болонья», а у его приятеля Кочеткова — утепленный плащ. Все эти вещи опознала Качимова. Нагибин показал, что из украденного он успел продать только сапожки за 25 руб. При проверке его показаний на месте кражи он указал на ряд деталей, точно совпадавших с фактической обстановкой. Было установлено, что Нагибин и Петрова не знали и не были связаны друг с другом.
Тем не менее Петрова, ознакомленная с показаниями Нагибина, продолжала настаивать на том, что кражу совершила она. После этого расследование поручили следователю прокуратуры. Фактически с этого момента все усилия оказались направленными на проверку и опровержение утверждений Петровой. В этих целях Петровой в группе однородных предметов предъявили вещи, похищенные у Качимовой. Ни одной из них Петрова опознать не смогла.
В ходе допроса Петрова в ответ на доводы следователя, указавшего на противоречия и несообразности в ее показаниях, продолжала упрямо твердить: «Украла я, мое место в тюрьме. Никто на себя чужую вину не возьмет, значит, я виновата».
Установка на самооговор оказалась настолько сильной, что даже на очной ставке с Нагибиным Петрова продолжала настаивать на своем. При этом она даже не пыталась опровергнуть показания Нагибина и другие доказательства, устанавливающие его вину.
Эксперты-психиатры, исследовав Петрову, отметили, что, несмотря на некоторые признаки алкогольной деградации личности, она не обнаруживает признаков психических заболеваний.
Тщательное исследование мотива самооговора позволило следствию прийти к выводу, что он определялся стремлением Петровой попасть в место лишения свободы, чтобы таким способом избавиться от алкоголизма и в то же время от обязанности воспитывать своих детей.
Таким образом, низкий культурный уровень, неосведомленность .в вопросах о методах лечения от алкоголизма, а также паразитические устремления Петровой, составляющие черты ее характера, были той питательной средой, на которой в условиях сложной житейской ситуации (муж Петровой отбывал наказание в местах лишения свободы, двое детей оказались фактически без присмотра) возникло решение оговорить себя.
Очевидно, что этому в немалой степени содействовала готовность органов расследования принять за истину признание Петровой. Так, односторонность расследования, стремление «закрепить» явно сомнительное признание привели к возникновению самооговора.
Примеры подобного рода убедительно, как нам кажется, иллюстрируют высказанную в литературе мысль о том, что самооговор (как и оговор невиновных) возникает чаще всего в обстановке нарушения процессуальных норм, невыполнения следователем своих обязанностей или недоброкачественного их выполнения.
Действительно, в следственной практике крайне редко встречаются случаи заведомо ложной явки с повинной. Нам известны факты, когда с подобными заявлениями обращались лица, отбывавшие наказание по приговору суда, рассчитывая таким образом вернуться в место, где они проживали до ареста, получить свидание с родственниками и т. д. Значительно реже заявления, содержащие самооговор, делаются до возбуждения дела из желания с самых первых шагов направить следствие по ложному пути, чтобы по тем или иным мотивам не допустить привлечения действительного виновника.
Чаще же всего случаи самооговора возникают уже в процессе расследования как результат внутренней борьбы мотивов, осознанных допрашиваемым, причем некоторые из них возникают в сложной и необычной для лица обстановке расследования, в том числе и под влиянием неправильных действий представителя органа расследования.
Особенно велика опасность искажения истины в том случае, когда в подобной ситуации оказываются люди слабохарактерные, обладающие повышенной внушаемостью.
Примером тому служит дело подростка Ярхунина, оговорившего себя в совершении грабежа, разбойного нападения и убийства.
Оказавшись в сложной жизненной ситуации (товарищи по работе выгнали его за мелкие кражи из общежития), восемнадцатилетний Ярхупин перестал ходить на работу и обратился в детскую комнату Кировского районного отдела милиции с просьбой направить его в колонию. Оперативный уполномоченный уголовного розыска Дудоров, к которому направили Ярхунина, стал расспрашивать его о совершенных им правонарушениях. После того, как Ярхунин рассказал о мелких кражах в общежитии и на работе, Дудоров спросил, а не он ли ограбил Лялина, отобрал под угрозой ножа сумку с деньгами у кондуктора трамвая Вагаповой и убил Чекашева. Ярхунин, ничего не слышавший об этих преступлениях, сначала отрицал свою причастность, а затем, видя, что вопросы Дудоров а открывают перед ним возможность «попасть в колонию», признал совершение им этих преступлений.
Интересно, что Ярхунин проявил недюжинную изобретательность, чтобы сделать свои показания убедительными и правдоподобными. Например, объясняя причину нападения на Чекашева, он заявил, что сделал это из мести, так как ему показалось, что Чекашев — тот самый человек, который помешал ему ранее совершить кражу из буфета. Как выяснилось впоследствии, попытка Ярхунина забраться в буфет действительно имела место, но ему помешал Герасимов. Свидетель Абудаев, которому Ярхунин рассказал об этом, подтвердил, что Ярхунин говорил о какой-то драке с мужчиной. Как только в показаниях Ярхунина выявлялась та или иная несообразность, он тотчас менял свои объяснения в «нужном» для расследования направлении, заявляя, что ранее он пытался ввести следствие в заблуждение.
Такое поведение Ярхунина усыпило бдительность следователей МВД Макарова и Никанорова. Они активно «закрепляли» признание Ярхунина. Судя по протоколам «выхода на место», Ярхунин свободно ориентировался на местах происшествий и правильно указывал на конкретные детали. К тому же потерпевшая Вагапова опознала в Ярхунине одного из грабителей. Ярхунин был арестован. И после передачи дела в прокуратуру в присутствии защитника и районного прокурора он продолжал оговаривать себя.
Понадобилось немало усилий, чтобы доказать полную непричастность Ярхунина к преступлению. В результате тщательного расследования стали очевидными и процессуальные нарушения, допущенные следователями Макаровым и Никаноровым. Эксперт-психиатр установил, что Ярхунин вменяем, но обнаруживает психопатические черты характера и повышенную внушаемость. Сам Ярхунин подробно рассказал об обстоятельствах своего ложного сознания в совершении преступлений, пояснив при этом, что любит фантазировать, выдумывать небылицы.
Впоследствии выяснилось, что перед опознанием Вагапова видела, как работники милиции провели Ярхунина в комнату следователя. К тому же, по словам Вагаповой, в момент опознания она «забыла» сказать следователю, что у преступника волосы были гораздо светлее, чем у Ярхунина (прим. автора). Характерным моментом, показывающим неустойчивость поведения Ярхунина, явилось то, что уже после освобождения его из-под стражи он по собственной инициативе явился к следователю и просил вновь направить его в тюрьму, заявляя, что он виновен во всех трех преступлениях. Два дня спустя Ярхунин объяснил этот свой поступок тем, что он «привык к ребятам в тюрьме и кормят там бесплатно».
Описанные выше случаи подтверждают уже неоднократно высказанную в процессуальной литературе мысль о порочности практики «закрепления» показаний. «Выходы на место» с Петровой и Ярхуниным, поскольку они были направлены не на проверку правдивости сознания этих лиц, а на создание своеобразного психологического барьера против возможного отказа сознавшихся от своих показаний, не только не рассеяли заблуждения, но, наоборот, существенно осложнили установление истины по этим делам.
Заметим попутно, что достаточно широко распространенное в практике ошибочное понимание цели этого следственного действия, как способа «закрепления» признания, опасно именно тем, что оно формирует в сознании следователя своеобразную «установку на односторонность». Так, в описанных делах Петровой и Ярхунина все, что в процессе выхода на место указывало, по мнению следователей, на виновную осведомленность этих лиц, тщательно и иногда с явным преувеличением отражалось в протоколе, а многочисленные несообразности их объяснений отмечались вскользь либо вовсе оказались «незамеченными».
Вместе с тем примеры подобного рода требуют освещения и более общего (вопроса — может ли следователь убеждать обвиняемого, подозреваемого, отрицающего свою вину, сознаться в совершении преступления? Если может, то какими методами?
Многие следственные работники умеют проникнуть в психологию подозреваемого и, действуя законными мерами, склонить его к даче правдивых показаний, к сознанию в действительно совершенном им преступлении. Однако важно выяснить, в каких пределах подобное убеждение возможно и какими должны быть условия применения этого тактического приема, чтобы не допустить возникновения самооговоров, подобных описанным.
Мы считаем, что разрешение этого вопроса должно основываться на выработанных судебной психологией критериях, определяющих пределы и цели психологического воздействия на обвиняемого.
Такое воздействие может и должно заключаться прежде всего в том, чтобы в основе глубокого уяснения мотивов, влияющих на выработку допрашиваемым линии своего поведения, способствовать устранению у него тех «внутренних тормозов», которые препятствуют сознательному его отношению к своим обязанностям. Задача следователя состоит в том, чтобы изменить психологическую установку лица, отрицающего доказанную вину, нейтрализовать или ослабить те мотивы, под действием которых сформировалась противоречащая целям правосудия позиция обвиняемого. При этом главным методом воздействия является метод убеждения, сохраняющий для допрашиваемого возможность свободно (без принуждения) определить линию своего поведения и вместе с тем дающий ему необходимую информацию, которая позволит ему принимать решение с большим знанием дела. «Убедить человека дать правдивые показания... значит, доказать ему бессмысленность и вредность иной линии поведения»
Однако было бы неправильно считать, что только бесстрастное перечисление уличающих доказательств может убедить допрашиваемого в бесполезности запирательства. В таких случаях доводы следователя обращены к рассудку, рассчитаны на то, что допрашиваемый поймет логическую бессмысленность отрицания очевидных для всех фактов. Но во многих случаях убедительные неоспоримые доказательства, указывающие на причастность и даже на активную роль допрашиваемого в совершении преступления, еще не раскрывают во всех деталях картины события. Сознание же неполноты сведений, которыми располагает следователь, позволяет допрашиваемому надеяться на благоприятный для себя исход и продолжать запирательство.
Однако даже убедительные, с точки зрения, самого допрашиваемого, доказательства его вины часто не приводят к преодолению запирательства, так как их значение подавляется чувством страха перед грозящим наказанием, стыдом за содеянное, боязнью мести со стороны соучастников, а иногда и недоверием к следователю и органам правосудия (вообще.
Именно в таких случаях на первый план выступает такая форма психического (воздействия, как разъяснение допрашиваемому вредности (в нравственно-правовом смысле) занятой им позиции, несоответствие ее целям правосудия, а также действительным интересам обвиняемого. В процессе разъяснения следователь обязан проявить поднимание мотивов запирательства, уметь показать допрашиваемому их аморальный характер.
Нравственной основой такого воздействия должна быть, как нам кажется, мысль о том, что общество, государство, в качестве представителя которого выступает и следователь, не рассматривает обвиняемого как объект мести. Государство заинтересовано в быстрейшем возвращении правонарушителей в число достойных граждан, и именно ради этой цели ведется расследование, судебное разбирательство, применяется наказание. Эту мысль следователь обязан утверждать в сознании обвиняемого на всем протяжении контакта с ним не только путем уместных по форме разъяснений, но и всем своим отношением к делу, в основе которого должны лежать начала строгой законности, высокой принципиальности и объективности, уважения к личности и достоинству обвиняемого.
«Разрушение» преград на пути к правдивым показаниям должно сочетаться, как правильно отмечают Имре Кертес, А. Р. Ратинов и другие авторы, с актуализацией, т. е. пробуждением и оживлением положительных нравственных качеств, которые имеются у любого человека и проявляются в психике обвиняемого в виде переживаний, связанных с чувством общественного долга, собственного достоинства и т. д. Укрепляя эти положительные чувства (например, обращая внимание подследственного на доказательства, свидетельствующие о его прошлых заслугах, благородных, мужественных поступках и т. д.), следователь создает этим опору для ослабления, преодоления эгоистических и других низменных мотивов, обусловивших запирательство.
В конечном счете психическое воздействие следователя на обвиняемого должно преследовать ту же цель, которую призвано оказывать на пего все уголовное судопроизводство в целом: вызвать в сознании обвиняемого отказ от своей антиобщественной позиции, пробудить чувство искреннего раскаяния, подготовив таким образом почву для правильного восприятия наказания.
Таким образом, в нравственно-правовом смысле психическое воздействие следователя на обвиняемого, осуществляемое в форме склонения к признанию, представляется допустимым, так как оно соответствует воспитательным целям советского уголовного процесса.
Однако совместимо ли подобное воздействие с требованиями установления объективной истины и не может ли оно быть расценено как недопустимое давление на обвиняемого, способное привести к искажению истины?
Представляется, что убеждение обвиняемого (подозреваемого) сознаться в совершенном преступлении будет правомерным при соблюдении следующих условий.
Сам следователь должен быть твердо убежден в том, что обвиняемый совершил то или иное преступление, причем его убеждение должно основываться на достаточной совокупности доказательств. Это, однако, не означает, что убеждать обвиняемого дать правдивые показания можно только при доказанности всех деталей преступления. К убеждению можно прибегнуть и тогда, когда твердо, хотя пока только в общих чертах, доказана причастность допрашиваемого к совершению преступления. Но в таких случаях рекомендация дать правильные показания должна касаться только тех обстоятельств, которые бесспорно доказаны.
Склонение к признанию не должно выражаться в домогательствах, т. е. в психическом принуждении, прямо запрещенном ст. 20 УПК РСФСР.
Отсюда недопустимо «усиление» аргументов в пользу признания обещанием каких-либо выгод в процессе расследования: применения более мягкой меры пресечения, менее суровой квалификации, отведения второстепенной роли в совершении преступления и т. п.
В то же время представляется возможным, чтобы следователь прямо и без обиняков говорил подозреваемому, что он считает его вину (или причастность) установленной и поэтому рекомендует ему дать правдивые показания, т. е. сознаться в совершенном преступлении. Такая рекомендация должна основываться на всестороннем анализе имеющихся доказательств, сочетаемом с нравственно-правовым разбором позиции допрашиваемого, и с разъяснением п. 9 ст. 38 УК РСФСР.
Подобным же образом следователь, как представляется, может выразить и свое неверие в правильности сознания лица, убеждая его снять самооговор, как это было, например, в конце расследования дела Петровой.
Нам могут возразить, что уверенность следователя в виновности или невиновности подследственного может оказаться ошибочной и в этом случае убеждение сознаться или снять самооговор объективно толкало бы допрашиваемого на путь дачи ложных показаний.
Признавая основательность таких опасений, мы, однако, полагаем, что при условии критического отношения следователя к своим выводам, овладения искусством допроса и, что особенно важно, при умении понять психологию допрашиваемого ошибки такого рода могут быть практически сведены к нулю. Кроме того, нельзя не учитывать, что в результате убеждения к сознанию вовсе не устраняется свобода выбора одного из двух вариантов поведения — признавать или не признавать себя виновным.
Разъяснение нецелесообразности отрицания допрашиваемым своей вины возможно лишь в обстановке неуклонного соблюдения процессуальных норм, всестороннего, полного и объективного исследования обстоятельств дела. Только такое отношение следователя к своим обязанностям сможет убедить допрашиваемого, что единственной целью следователя является установление истины.
Необходимость теоретического осмысливания вопроса о правомерности склонения к признанию настойчиво выдвигается следственной практикой. Не претендуя на его исчерпывающее освещение, мы полагаем, что приведенные здесь соображения могут иметь значение для определения пределов применения этого тактического приема.
Кандидат юридических наук С. А. Шейфер, прокурор Кировского района г. Куйбышева Г. А. Яковлев
